Генрих Станиславович Нейгауз
Воспоминания об Андрее Никольском – I часть

Я не хотел касаться этой темы. Всегда трудно писать о самом близком друге, особенно если его уже нет в живых. Но мои приятели, ученики С. Г. Нейгауза, настаивали (и продолжают настаивать). Ну что же… 10 лет назад, в ночь со 2-го на 3 февраля 1995 года в автокатастрофе на трассе Париж-Брюссель погиб мой лучший друг, замечательный пианист, по признанию отца — его лучший ученик, Андрей Никольский. Познакомились мы с Андреем в марте 76-го. Я тогда заканчивал первый курс Гнесинки, Андрюша — первый курс Консерватории. Ранее, летом 75-го отец рассказывал: «В класс поступили еще 2 студента, мальчик и девочка. Оба — горностаевские, из ЦМШ. Мальчик — страшно талантлив, девочка — еще не знаю, но как она играет g-moll`ную сонату Шумана! Тебе с твоей „лирической направленностью“ так не сыграть…» И папа выразительно покосился на мои руки, размеру которых он очень завидовал. А 21 марта следующего года, приехав на день рождения отца в Переделкино, я, наконец, познакомился с этими новыми учениками. Посередине пастернаковского участка стояла новая бежевая 24-я «Волга» — подарок отца самому себе. Вокруг нее стояли мои друзья — папины ученики. Некоторые уже покачивались. А из дома раздавалось fortissimo шумановской «Юморески» и не менее громкий топот (отец любил отбивать ритм, безжалостно втаптывая свою ногу в паркет, если ученик нарушал ритмическое равновесие). «Кто это там рояль ломает?», — спросил я у наиболее трезвой студентки. «А, ты не знаешь?», — удивилась девушка. «Это Никола, первокурсник. Талантище — обалдеть можно! Пальцы, башка, звук — охрененные. Он в 29-м классе уже почти все рояли разбил…». К этим словам она присовокупила еще несколько непечатных выражений, свидетельствующих о ее восторге перед очередным гением. Наконец папа с Андреем вышли во двор. Никольский мне сразу не понравился (как впоследствии выяснилось, я ему — тоже). Этакий здоровенный курносый амбал-пролетарий, с длинной шевелюрой, в джинсовом костюме. Казалось, он не знал, куда девать свои огромные руки. В его взгляде сквозило какое-то пренебрежение, чтобы не сказать — презрение к окружающим. Чувствовалось, что он знает себе цену. Но — не переоценивает ли? (Потом Андрей говорил мне, что я произвел на него почти такое же впечатление). В тот день мы все вместе обедали, гуляли, бегали в магазин за выпивкой, ужинали, потом почти все завалились спать, и пастернаковская дача на время превратилась в филиал консерваторской общаги. Наутро, с головной болью, вернулись в Москву. А месяца через три в моей московской квартире раздался телефонный звонок. «Гаррик, это Никола. Не пора ли нам встретиться?». Я удивился, но слух о таланте Андрея все больше распространялся среди нейгаузовской кафедры, и я решил все-таки прояснить наши взаимоотношения. Схватил такси и поехал к нему на Новослободскую. Сначала мы пытались вести себя сдержанно, интеллигентно, разговаривали довольно сухо (и даже «на Вы»). А Андрей даже повязал галстук, но потом предложил выпить. Языки развязались, мы начали перебивать друг друга, хохотать, рассказывать анекдоты, потом Никольский предложил послушать 9-ю симфонию Шуберта под управлением Фуртвенглера. А уже под вечер он предложил мне сыграть эту же симфонию в 4 руки. Проиграли 2-ю часть. Я все больше веселился, Андрей — мрачнел. Вдруг всхлипнул: «Надо же, такой гений, а прожил всего 31 год… Знаешь, ты не думай, что я выпендриваюсь. Просто я — такой же, как ты. Ранимый, вот и корчу из себя черт знает кого». С того дня и вплоть до его эмиграции мы с Никольским почти не расставались. У него была огромная библиотека, у меня — такая же фонотека и «сам-там-издатовская» литература. Он приезжал ко мне, часами слушал записи отца и Софроницкого, читал тогда еще запрещенные «Доктор Живаго», «Раковый корпус», «Хронику», воспоминания Ю. Анненкова, чаще я заваливался к нему, перемалывал тонны незнакомой мне тогда литературы, мы были молоды, полны радужных надежд и «здорового карьеризма», часто составляли друг другу программы для концертов и предполагаемых конкурсов, валяли дурака, почти ежедневно ездили в Переделкино, в консерватории появлялись редко (только если кто-нибудь из нас учил концерт для ф-но с оркестром, и требовался второй рояль). Часто ездили в Питер, где у Никольского было много знакомых. Постоянно слушали друг друга, и в концертах, и дома. Как-то Андрей предложил мне выучить «Мефисто Вальс» Листа. «С ума сошел!? Там работы на полгода! Что я — псих, чтобы столько потеть?», — отреагировал я. Вместо ответа Никола сел за рояль, открыл ноты и сыграл «Мефисто» так, будто учил его именно полгода. А потом сказал, что играл его с листа. Я не поверил. Но вскоре мне представился случай убедиться в обратном. Я играл «Баркаролу» Шопена в Гнесинском зале. После концерта Андрей задумчиво произнес: «А что, если я ее завтра на зачете сыграю? Уж очень хорошая музыка!». Я взбеленился. «Да ты же ее никогда не играл! С папой не проходил! Спятил, или пьян раньше времени!? Да ты понимаешь, что облажай ты хоть одну ноту, и вся эта мафия с радостью влепит тебе „незачет“?! Тем более, что ты — не шопенист! А отца в комиссии не будет». Никола усмехнулся: «Идите, пейте без меня. Еще целых 20 часов осталось». Следующим вечером я сидел в Малом Зале МГК, переживая за друга. И — напрасно. Андрей сыграл «Баркаролу» так, будто учил ее с детства. Не зря отец иногда шепотом говорил, что у Никольского «рихтеровское» дарование… В 78-м году началось Всесоюзное прослушивание на Международный Конкурс им. М. Лонг и Ж. Тибо в Париже. Андрюша прошел первым номером. Финальный отбор 3-го тура (концерт для ф-но с оркестром) состоялся в Тбилиси. Я решил полететь вместе с Николой. Отец мрачно прокомментировал: «Хулиганить будете, как всегда. А для Андрея это один из немногих шансов. Он своим талантом и поведением давно уже многих раздражает. Ладно, лети, только не мешай ему работать». Я и не мешал. Встретился со знакомой грузинкой, и, не раздумывая, предложил ей руку и сердце. На что получил моментальное согласие. Андрей же занимался круглые сутки. Тогда он играл 3-й концерт Прокофьева. После тбилисского прослушивания я слушал много записей Никольского с этим концертом, но то исполнение в Грузии уже не повторилось. Никольский с Д. Кахидзе быстро нашли общий язык, особенно меня поразило знание Андреем партитуры (учитывая то, что с оркестром он играл впервые). Пока я праздновал свою первую свадьбу, Андрею в Париже присудили 2-ю премию (Е. В. Малинин, будучи членом жюри, говорил, что Андрюша «шел» на 1-ю премию, но не получил ее из-за «международного положения». Охотно верю. В музыкальном мире существует не только советская мафия…). Потом — прослушивание на Конкурс Чайковского. Слова С. Доренского: «Вы играете слишком ярко (!). Ничего, жизнь Вас научит, а мы ей — поможем». Доренский не допускает Николу к участию в Конкурсе. В январе 80-го Андрей улетает в Париж, играть b-moll`ный концерт Чайковского. И… в это время умирает отец. Сидим в Переделкино, я — рядом со своими учителями Наумовыми. Спрашиваю у Льва Николаевича, согласится ли он взять Андрея в свой класс, ведь он еще не успел закончить консерваторию. «Конечно, если он сам захочет», — отвечает Л.Н.. Спустя сутки, ночью, прямо из аэропорта, в дачу врывается Никола. Наспех целует сестер и меня, на остальных даже не смотрит. «Я все знаю. Где Маэстро!?» (Так он за глаза называл отца). «Андрюш, соберись», — говорю ему, сам мало что понимая. «Тело уже в морге. Завтра — отпевание, потом — панихида в БЗК, кремация и похороны». У Андрея по скулам ходят желваки, будто он играет FFF Рахманинова. «Лев Николаевич берет тебя к себе в класс». Злобно: «Я буду заканчивать консу от себя». Надо отдать должное Наумову, он не уговаривал Николу, только предложил зайти к нему, познакомиться поближе. И вскоре — Андрей заканчивает консерваторию по классу профессора Л. Н. Наумова. Уже тогда и у Николы, и у меня возникает желание покинуть СССР. Я женат (на сей раз — на еврейке), Андрей женится на югославке. Но у меня нет сил. Все померкло со смертью отца. Вместе с Володей Крайневым и Русудан Хунцариа 1 июня 80-го года даем симфонический концерт его памяти в Тбилиси. Я должен был играть с другим папиным учеником c-moll`ный концерт Баха, но тот так и не вышел из запоя. Крайнев играет 2-й концерт Шопена, Хунцария — 1-й Шопена, Андрей — 3-й Рахманинова. Сообщение о запое моего партнера поступает накануне вылета. В самолете Никола пристально изучает (одними глазами) 2-ю партию концерта Баха, партитуру, и уверенно говорит: «Сделаем». Будто мало ему концерта Рахманинова, который он еще не успел доучить. 2 дня репетиций, ругань, занятия, щедрое грузинское гостеприимство, и, наконец, сам концерт. А через 3 дня — повторение того же концерта в Гори. Крайнев отказывается играть. Второго рояля нет, значит, Бах тоже отменяется. У таксиста на ветровом стекле — портрет Сталина. Андрей матерится. Шепчет: «Ненавижу. Уеду. Гори эти б… синим пламенем». Рояль — страшный. Тугой. В каденции Рахманинова Андрюша разбивает себе палец, клавиатура окрашивается в красный цвет. Руки скользят. В перерыве между частями судорожно вытирает руки и клавиатуру концертным платком и… продолжает играть. Возвращаемся в Москву, он делает еще одну попытку. Играет на прослушивании к Конкурсу Бетховена (Вена). В финал проходят только двое: Никола и Ирина Беркович (ныне — профессор Иерусалимской Академии музыки). Снова — 3-й тур в Тбилиси. Оба играют замечательно, но вердикт советской власти — не выпускать. «Иначе — останутся». В 83-м году Андрей с женой уезжают в Югославию. Потом — развод. Никольский едет в Лондон. Ведет «цыганский» образ жизни — его носит по всей Европе и США. Часто звонит, пишет мне типично эмигрантские слезные письма. Я умоляю друзей-гастролеров передать ему, чтобы поменьше писал, дескать, ЧеКа не дремлет. Ребята отвечают, что и сами побоятся с ним поздороваться. Я их не осуждаю, тоже побывал в их шкуре (именно в 83-84 годах ко мне начали проявлять внимание родная госбезопасность и милиция). Наконец, Андрей обосновывается в деревушке под Мюнхеном. Обзаводится частными учениками, завоевывает популярность. На Международном Мюнхенском Конкурсе получает 2-ю премию. Но — на одних концертах в Европе не проживешь, а аспирантуру в Москве он так и не успел закончить. Поступает в аспирантуру Зальцбургской Академии. По окончании начинает преподавать в Hochschule, постепенно лысеет, «обуржуазивается». В периоды типичных для большинства музыкантов кризисов снова звонит, поет в трубку, матерится, поливает Запад и своих концерт-агентов, ни с того ни с сего просит меня бросить курить. Наконец, уже при Горбачеве — приезжает в Москву. Почти лысый, с огромным животом, эдакий «европеизированный русский купец». Дарит мне какую-то охотничью куртку и плащ «с собственного плеча». Под влиянием водки напряженность исчезает, возвращаемся к прежнему дружески-хамски-издевательскому стилю. Андрюша слушает полученную мною из Италии запись 2-го концерта Рахманинова (соло — отец, дирижер — М. Шостакович). Потом смотрит своим мрачно-депрессивным взглядом и говорит: «У меня остался только один шанс. Конкурс королевы Елизаветы в Брюсселе в 87-м. Возраст уже почти неконкурсный. Или Гран-при, или — ничего. Пуля в лоб. Не в Hochschule же этой гребаной всю жизнь преподавать! Устал я. Тут — свои маразмы, там — свои. И не лучше, просто другие. А ты все-таки — уезжай. Не для тебя эта страна… Хотя — Штаты ты не выдержишь, Германию — не вынесешь. Короче, думай сам, как-нибудь выкарабкаешься, я тебе не советчик… Поехали в Переделкино!» Берем такси, едем на могилу Пастернака, Андрей достает какие-то консервы, немецкую водку, потом направляемся к даче (тогда — конфискованной государством у семьи Пастернаков). Прогуливаемся по улице Павленко. Слушаю на плеере последние записи Николы. Вроде бы все виртуозно, high class, но, кажется, не хватает его знаменитого русского размаха, особенно в Сонате h-moll Листа. Разумеется, заявляю ему об этом «прямо в лоб». В ответ (раздраженно): «Пожил бы ты там! Хорошо еще, что мода на „а ля руссь“ не исчезла. В Европе надо, чтобы все было чистенько, аккуратно, да еще с этой е… улыбочкой перед быдлом в брильянтах, плюс банкеты, после которых всех хочется послать к …!» Узнаю прежнего Андрея. Пытаемся поймать такси, не удается, добираемся до Москвы на электричке. Вагон переполнен, стоим в тамбуре. Из-за непредвиденной встречи со шпаной сходим на «Солнцевской». Наконец, ловим такси, а через 2 дня он возвращается в ФРГ. И в 87-м получаем по «вражеским радиостанциям» известие: «Андрей Никольский, пианист, русский эмигрант, выступавший „от себя“, а не от какой-либо страны, получил Первую премию, золотую медаль, и премию за лучшее исполнение произведения бельгийского композитора на Международном Конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе». Нашей радости не было предела. Перед Николой открывались огромные возможности. Масса контрактов, многочисленные записи на СD, достаточно солидное по тем временам денежное вознаграждение, реклама в передаче «Маэстро», фильм, регулярные выступления и интервью на TV. Чуть позже он женился, из рук королевы получил бельгийское гражданство, играл в присутствии «августейших особ Европы и Скандинавии», купил дом. И одновременно писал мне: «Плохо себя чувствую. Апатия, усталость, на рояль смотреть не могу, все время хочется спать и не о чем не думать. Врачи говорят — „нервное истощение“. А, скорее всего, я просто износился. Насчет Израиля ничего не могу сказать, никогда там не был. Думаю, что я бы там жить не смог. Арабы, чужой язык, бесконечные войны, кому это надо? Хотя мне подобная эмиграция никогда не грозила. Решайте сами, уже не дети…» В последний раз мы встретились с Андреем в 1992-м году, в Цюрихе, на открытии «Heinrich Neuhaus Schtiftung». Он влетел в ресторан «Амбассадора» почти в таком же джинсовом костюме, в котором я впервые встретил его 16 лет назад (только, может быть, лучшего покроя). Расцеловался и сразу объяснил: «Завтра вечером — сольный. А я в антракте сплю, так что играю в этой рвани. Плевать на фрак, имею право!» Подарил несколько своих новых компакт-дисков. И тут же, совсем в западной манере, приступил к делу: «Мне надоел рояль. Я уже достиг своего уровня и понимаю, что дальше вряд ли продвинусь. Горовицем или Рахманиновым я не стану. Да и до уровня Маэстро не поднимусь. Хочу заняться дирижированием. Я загадал: если ты одобришь — займусь. Все заново. Если скажешь „нет“ — все останется, как было. Ну, говори! Ты же — его сын, вот и решай». Я был ошарашен. Спустить такое пианистическое дарование «под рояль», да еще в 33 года, будучи известным и талантливейшим пианистом, да еще на Западе… Хотя — как музыкант, он явно был на это способен. «Ты же не умеешь работать с людьми! А в профессии дирижера это — главное. Ты обязательно кого-нибудь обхамишь, над кем-то начнешь издеваться, в результате оркестранты тебя возненавидят», — попытался я привести свой единственный аргумент. «Ерунда, научусь», — ответил Андрей. Вечером мы с ним были на открытии Фонда. Играл ИФО, дирижировал З. Мета, Раду Лупу солировал в 3-м концерте Бетховена. Тогда мне не очень понравилась игра Раду, о чем я и сказал Николе. И услышал в ответ: «Я-то знаю всю эту „кухню“ насквозь, а ты с оркестрами вообще почти не играешь. Может, мне что-то и не нравится, но я уже никого не осуждаю». После банкета мы завалились в гостиницу, часа два поговорили, Андрей долго расспрашивал меня о З.Мета (видимо, был им очарован), а потом улетел в Германию. Тогда я и не думал, что вижу его в последний раз… Впоследствии мы часто созванивались, писали друг другу письма. Одно его письмо я получил из Питера, другое — из Москвы. Он писал, что начал заниматься у Мусина, что наш пианистический труд — всего лишь ступень к другой, следующей степени искусства, что он жалеет о том, что родился слишком поздно и не успел взять уроки у Мравинского. А я, напротив, увлекся Бахом, фортепианными транскрипциями его органных произведений, и считал, что рояль способен выразить все что нужно, даже в органных и симфонических обработках. Так что мы изредка продолжали переругиваться. На март-апрель 1995-го года был намечен Первый фестиваль памяти деда и отца. В начале января Андрей позвонил мне, и предложил сыграть вместе двойной концерт Моцарта. Заподозрив неладное, я спросил, кто будет дирижировать. В ответ Никола сообщил мне фамилию одного питерского музыканта (которого я недолюбливал), добавив, что этот тип «все может устроить». Услышав мое категоричное «нет», он вдруг согласился: «Я бы так же ответил на твоем месте». В конце января он снова позвонил, и предложил сыграть несколько 4-хручных произведений Шуберта. Я, разумеется, согласился. 29 января — снова звонок из Бельгии. Андрей весело сообщает, что окончательно бросил курить, ходит в спортзал, и решил заняться своим здоровьем всерьез. «Меняй свои сигареты на трубки! Они менее вредные! Я их тебе уже послал! Шуберта учишь? Целую, до встречи!» А 3-го февраля раздался звонок матери из Москвы. «Не нервничай, сядь. Андрей погиб».

Он гнал с присущей ему сумасшедшей скоростью из Брюсселя в Париж (хотел купить там дом). Шел сильный дождь. Под колеса его машины бежал какой-то зверек (то ли кошка, то ли еще кто-то). Уже неизвестно, пожалел ли Андрей зверька, или машину занесло на повороте, а может быть, он просто не справился с управлением. Никольский врезался в дорожный столб, и его последнюю огромную BMW «разрезало» от капота до багажника. Полиция с трудом определила личность погибшего… Говорят, что на похоронах не открывали гроб. Все равно его нельзя было узнать. А через две недели я получил его подарок — коллекцию трубок и несколько пачек табака. Подарок с того света. С припиской: «И с этим заканчивай! А то, смотри, рачок заработаешь!» Но ведь люди умирают не только от рака… Тогда, ночью 3-го февраля, я впервые за несколько лет купил водки, и попытался напиться до бесчувствия. Но так и не опьянел. Перед глазами стояла фотография Андрея, я вслушивался в записи тех самых компакт-дисков, которые он подарил мне в Швейцарии, и, кажется, начинал понимать, почему в последнее время мой друг увлекся дирижированием. Он действительно достиг уровня своего Учителя. И большего просто не хотел. Тем, кому удастся приобрести его компакт диски, хочется порекомендовать записи песен Шуберта-Листа, h-moll`ную сонату Листа, «Картинки с выставки» Мусоргского, прелюдии, 2-ю сонату, «Вариации на тему Корелли» и 3-й концерт Рахманинова, 5-ю, 7-ю и 8-ю сонаты Прокофьева… и еще много произведений! Он не дожил до 36-ти лет. Но со мной — его видеозаписи, письма, кассеты, СD`s, фотографии. Андрей Никольский. Никола. Мой лучший, и, возможно, единственный друг…